Мышь во фраке

 

Алексей Колобродов

 

А Л Е К С Е Й   К О Л О Б Р О Д О В
 
                                
 
Второпях забывай свое имя,
Новых баек успей - замастырь,
И стаканами звякнув пустыми,
Запали без оглядки мосты.
Убегай в бесполезное лето,
Где не станут звонить и искать,
Там неслышно по улице где-то
Одинокая бродит тоска.
По колено  пройди море водки
Шагом сильным, широким, хромым -
Пусть покажется крайне коротким
Переход от сумы до тюрьмы.
Пусть слова запекаются в горле,
И, ослепнув, слезятся глаза,
Напрягись в коченеющем городе
Никому ничего не сказать...

1994г.

 
ИЗ ВЕСНЫ 90-го.
 
Слово звонкое ⌠дембель■,сталью в рельсах звеня,
Возвращается с Эмбы, обессонив меня.
По казахским пустыням, где верблюды и пот,
Расстряляв холостые, наше воинство прет.
Пьют вино офицеры, прапора и деды
(Прицепили цистерну азера). Молодым
Без нарядов не плохо - не чмарят и не бьют,
Закружилась эпоха среди кладбищ и юрт.
От сухпая с чифирем только блюй и летай,
Пусть наколку мастырит, сжав иглу, Гюльчитай.
А на станции зэков из ⌠столыпина■ ор,
У конвойных узбеков шелестящий затвор.
Я несу из столовой и швыряю им чай,
Обложил часового.■Будь здоров и прощай,
Командир,■- крики многих глоток. В прутьях - сто рук,
И летят мне под ноги два письма и мундштук...
...................................
Планы мести любимым и раздача белья...
Уходили людьми мы, а придем - дембеля...
...Ночью фауна неба гороскоп нам вершит -
От беременной Девы до Медведиц Больших...

июль1996г.
 

 
***
Позабыл я тот дом у вокзала жэ дэ,
Появление в нем - чудеса в решете,
А в решетке окна все знакомые листья,
И УАЗики к нам желто-синих милиций.
Под гирляндой киоск, а в кармане - аванс,
Как легко б обошлось в этом мире без нас,
Если в уши теперь пролетает музон,
Как дырявящий дверь разрывной смит-вессон.
Если вязнут шаги ночью над головой,
Если сам ты погиб для судьбы половой,
Если снова взорвется загаженный плац
И просыплются звезды в опрокинутый глаз.

1997г.
 
 
 

У маленького города, в перелеске,
Где ноябрьские запахи мокры и резки,

Все так привычно - Брянщина, осень.
Жизнь почти кончена. И относит

Ветер куда-то намокшие листья
Новым героям под ноги стелиться.

Грязь на шинели. А сапоги
Сняли у штаба. Раненье ноги
 
Сорок второго вспомнило боль,
Неба осколок, такой голубой.

Пятки босые не греет земля,
В памяти вязнет хриплое ⌠бля■.

Курят, смеются. Чинарик сухой
Сжат синеватой, в наколках рукой.

Дым равнодушен, у самых роясь
Легких отбитых. Ямы края

Можно уже разглядеть у кустов
В свежей земле, но еще не пустой.

Смершевец, кукольный капитан,
Что-то читает, и тянет карман

Вальтер трофейный; а пьяный уже
Голос гнусавый не чтит падежей
 
И пунктуации. По лбу нам
Слово тяжелое бьет - ⌠трибунал■.

Выстрелов громче шорох затворов.
Вороны. Капля упала за ворот.

Падали гулко. След черно кровав
Стыл на неспоротых буквах ⌠РОА■.

1996г.

 
 

                  

Когда в провинции сгорает лето
Я не умею думать ни о чем
И солнце от рассвета до рассвета
Пытает нас рентгеновским лучом

Бродить, вдыхать, стоять, курить и слушать
Свои мечты, врубиться в меру сил
В просветами неспугнутые души
Где дождь не все еще изморосил

Понять пытаться, не понять пытаться,
Сограждан, время движущих скорей
Бегущих стать с врожденным депутатством
Участниками спринто-лотерей.

Когда в провинции сгорает лето
С балконов слышатся колокола
Горчит полынь, и маревом раздета
Бытует степь, распутна и гола

Сбежать в Америку, уехать в Тарту
Коммерческим туристом бесталанным
Или по пьяни завернуться в карту
Себя воображая Магелланом
Одно желание
Сгорает лето.

И рубаха в подмышках мокра и пряна
А в знакомом городе явятся где-то
Героини новых, быть может, романов

Бутылки предательски звякают в сумке
Пункт приема навеки закрыт: нету тары
Дяхан пьет пиво в печальной думке
Как попали на Русь татары

Висят на веревках трусы и мочалки
Дворик тих, грохот: спичку уронишь
А вечность пуляет с махновской тачанки
Простые слова ⌠не уйдешь■, ⌠не догонишь■.
 

2

Когда в провинции сгорает лето
Проститься с чем-то хочется навек
И прошлое с заезженной кассеты
Ночных бессониц встанет во главе
Когда сгорает лето без остатка
И кажется осталось так немного
занят неумело и бестактно
Отмазкой жизни перед ликом Бога...


                       * * *
                                ⌠...Мне хочется уйти из нашей речи
                                    За все, чем я обязан ей бессрочно... ⌠
                                                              О.Мандельштам.


Ожидание с трепетом, визгом
Неизбежного черного дня
Приглашает под слюнные брызги
Торопливо свалить в ..беня.
Раззудись-ка, плечо, где же кружка?-
Спрошу у души как во сне я;
А жива ль ты, моя старушка,
В сем волшебном мирке Диснея?
 
Несказанное, синее, нежное
Нагнетает великий бодун.
Тих мой край, особенно, ежели
На него я с прибором кладу.
О, знакомый до слез и ухмылок,
 Посетивший нас вечный оргазм!
Мы войдем в вас без шума и мыла,
Как велит социальный заказ.

Скучно, бля, и, наверное, грустно,
Словом, некому руку подать.
О всеобщем отсутствии вкуса,
Бросив посох, печально сказать.
Пронеси ты, мое Авва-Отчество,
Эту чашу опять мимо рта,
Ведь не волк я и как-то не хочется,
Чтоб зияла из дыр срамота.

Протопи ты мне баньку по-белому,
Я от белого света сбегу
И, о Гамлетах мысля с Отеллами,
О поэтах метая пургу,
Захлещу я березовым веничком
По твоим ягодицам большим...
 
Так талант обесценивать времечко
Обретает высокий пошиб.
 

***


В тот момент, когда чаешь загнуться
От ножа или яда в грибах
Прошлый срам не забудет вернуться
Как залеченный наспех трипак

И узрев в темноте твоей грезы
Расставание с тленом, с охотой
Он бросает обжитые гнезда
Мельниц имени Дона-Кихота

С жадным окриком :■Слово и Тело!■
Сквозь руины  погибшего лета
Он ворвется безумной метелью
В твой подъезд без разбитого света.

***

Рыбье подледное любопытство
Удовлетворяется без задержки,
Когда в те края удивительно быстро
О том, что есть цель, любовь и надежда
Приходит морзянка с зимовки раков
Безвредным пунктиром электротока.
И не боятся терактов, пиратов
Рыбы, теснящиеся в протоках.
Вера придет в торжество ледохода
В жабры, распахнутые на поворотах.
  Легче дышать и отыскивать с ходу
В мутной воде пузырьки кислорода.
И проникнуть солнца пылинкам -
 Лунка захлопнута. С неба далекого
 Скользнувшим по снегу рентгеновсим снимком
С остатками туберкулезного легкого.

1997г.

 

Негр, закрывающий ставни.

из цикла ⌠Книга Гиннеса■.
Негры в России - редкость. Выдавая эту лемму, я подразумеваю под Россией, не Москву, не Петербург, и даже не Ростов-на-Дону. Последний населенный пункт я назвал не случайно, поскольку вспомнил зарю армейского бытия - ростовскую учебку связи: свисающее потным мешком хэбэ, непроходящие мозоли от сапог, душные июльские улицы по которым ходили и пили вожделенно-недоступную газводу настоящие, на зависть свободные негры. Помню, свирепый сержант - чеченец вез нас на работы в автобусе, небрежно развалясь на сиденье и с дембельским превосходством, озирал гражданских попутчиков, пока, рядом с ним не присел студент-негр. Сержант занервничал, сколько возможно отодвинулся и остальную часть пути провел отвернув к окну выражающее тайную брезгливость звероватое лицо.
Так вот, возвращаясь к первой фразе, я хочу сказать что Россия - понятие индивидуальное, даже интимное, и, в частности, для меня она - те места, где я родился и вырос. В тех краях до почти недавнего времени знали (да и больше по анекдотам) только одну нацию, подсократив название ее представителя до звучной лексемы ⌠армян■. Негры существовали, конечно, но в настолько далеких телевизионных антимирах, что казались недосягаемым этническим деликатесом, вроде возлюбленной поколениями сатириков черной икры. Первый негр в нашем городе К. материализовался где-то к началу 80-х, и за ним, в полном соответствии с басней Крылова, по улицам ходили толпы зевак, чем несказанно его смущали. Дальнейшее его пребывание плавно перетекло в международный скандал -он был изгнан из К. за спекуляцию джинсами в женских общежитиях.
К сожалению, славные времена новогодних апельсинов ⌠Maroc■, маниловских грез об ⌠Артеке■, хоккейного патриотизма уходили, и в каком-то странном соответствии с новыми историческими реалиями даже в наших, генсеками забытых, палестинах негры переставали быть событием, появились какие-то кубинские практиканты, дальше - больше...
И никогда бы мне не взяться за эту тему, поскольку 90% процентов моей прозы и так замешаны на разного рода этнических безобразиях, если бы не моя жена.
Мы прогуливались в полутрущобных окрестностях нынешнего места жительства, и супруга, указав на ничем не примечательный дом, объявила: ⌠Представляешь , недавно видела, как здесь какой-то негр закрывал ставни■. Удивленному, мне оставалось лишь пожалеть об отсутствии дара художника. В голове сразу затрепыхалось название картины - ⌠Негр, закрывающий ставни■. Компенсируя обидную несостоятельность в области живописи, я поведал жене о печальной судьбе знакомого негра Артура.
Обладатель довольно интернационального имени, визуально Артур был негром от и до: цвет кожи, нос, губы и волосы. Однако дальше анкета его давала явно славянофильский крен: родом он был из Калуги, в пятом пункте проходил как русский и имел незамутненную сермяжную фамилию, оканчивающуюся чуть ли не на ⌠ко■. Сей абсурд объяснялся довольно просто, хотя и несколько постыдно: его маман, будучи некогда комсомольской активисткой, была направлена на учебу в прославленного Патриса Лумумбу, где из лучших марксистско-ленинских побуждений увлеклась грызущим твердь общественных наук вождем далекого африканского племени. Экзотический роман закончился, как водится, беременностью, активистка возвратилась производить ребенка в родную до ненависти Калугу, а отягощенный знаниями чернокожий плейбой - в центральную Африку, справлять дальше непыльную должность вождя.
Подробности жития Артура до семнадцати лет мне неизвестны, хотя представляя негритенка в собственном классе, из которого по окончании восьмилетки добрая четверть отправилась в недра пенитенциарной системы, думаю, что путь Артура-подростка не был усыпан манго и кокосами, устремления кдавлялись в зародыше, а половое влечение оставалось невостребованным.
После окончания школы Артур поехал поступать в Ленинградский институт киноинженеров, тогда единственный в Союзе и очень престижный. Успешно сдав экзамены, он поселился в общаге и приступил к учебе. В этот же институт тогда поступил мой друг Серега, который в один из моих приездов в гости и познакомил меня с Артуром. Первое время Артуру жилось хорошо - Ленинград не Калуга, негры хоть и не правило, но и не исключение, студенты - народ демократичный, и до некоторых пор он слыл знаменитостью, благодаря малотривиальной биографии. Однако вскоре, как это не печально, обитатели общаги встали на путь нетрадиционного расизма, направленного не на чернокожих афро-американцев, а на русского негра Артура. По правде сказать, они были нормальными людьми, многие любили Боба Марли и сочувствовали растаманству, а почву для геноцида подготовил сам Артур: не давал списывать, приворовывал и был замечен в нечистоплотности и стукачестве.
Астрокизм по отношению к Артуру также ускорился фактом его совместного проживания с неким Колей, низкорослым любителем анаши и интеллектуальным почитателем воровских традиций, неплохо ориентирующимся в восточных единоборствах. Когда пакости Артура приняли хроническую форму, неравнодушный к бытовому юмору Коля, разделил комнату шкафом на гостиную, совмещенную со спальней и прихожую. Скромных размеров прихожая, меблировку которой составлял брошенный на пол матрац, была великодушно оставлена Артуру, пускаемому туда, впрочем, только на ночь. Большинство Колиных посетителей принимали матрац за коврик для вытирания ног, отнюдь не лишний в дождливую питерскую осень. И уже крайне осложнилась судьба Артура, когда он потерял ключ от комнаты.
Однажды я и Серега возвращались в общагу с какого-то сейшена и в коридоре обнаружили Артура, до нежности тихо скребущего дверь собственной комнаты. -Ты чего? - поинтересовались мы. -Коля спит, а я ключ посеял, - уныло отвечал Артур. -Так ты постучи! -Нельзя, Коля проснется...
Артур оказался в этнической изоляции (с настоящими неграми в силу всецелой принадлежности к русской культуре и слабого знания иностранных языков он не общался). На какое-то время его приютили сердобольные однокурсницы, но когда он похитил у них множество предметов вплоть до косметики, белья, т.е. того, что составляло сокровенный интим их трепетного девичества, барышни изгнали его, предварительно избив уцелевшей кухонной утварью. Артур, много наслышанный о расположении русских девушек к его чернокожим собратьям, был огорчен. Тогда ему растолковали разницу между ним и остальными неграми, которая, оказывается, объяснялась, неимением у него, входящей в моду твердой валюты. Естественно у Артура появилась мечта ее иметь, и, желательно, в больших количествах. Он где-то прознал о законе, по которому проживающий за границей отец обязан компенсировать ребенку учебу в советской школе, затем - вузе, и вообще платить алименты. Теперь все силы Артура были брошены на поиски затерянного в африканских джунглях племени и его вождя. Артур сочинял в день по нескольку шедевров эпистолярного жанра, в которых органично сливались канцелярские обороты и романтический стиль сиротских дворовых песен. Просьбы о поисках Артур отправлял в инстанции диапазоном от ОВИРА до собеса. Ответы приходить не торопились, но Артур не терял надежды.
К тому времени в общаге появился еще один национально обособленный персонаж - араб с труднопроизносимым именем и мусульманским вероисповеданием. Он был безумно богат и фантастически ленив. Целыми днями он лежал на кровати и поднимался только для походов на почту за валютными переводами. В какой-то момент, он решил увлечься пьянством, и изъявил желание обучиться этому популярному в Союзе способу времяпровождения, с просьбой о чем обратился к Коле. - Бери ящик - научим, - протянул руку помощи Коля.
Араб приобрел ящик ⌠Русской■ водки и упаковку химических пробирок. Обучение продолжалось две недели и несколько поправило материальное положение Артура: он сдавал порожнюю стеклотару. Араб же в начале третьей недели оставил пробирки и, благодаря учителям проигнорировав рюмку и фужер, перешел к стакану. Теперь лежание на кровати, иногда прерывалось еще и пьянством. В институт араб не ходил, и его учеба текла как-то сама собой. Вскоре в лице араба Артур приобрел надежного покровителя и работодателя и начал преданно ему служить, прославляя про себя позволяющую безбедное существование, арабскую лень. Но тут судьба еще раз показала Артуру свой мерзкий оскал стихийной расистки. Поиски отца и работа по дому у араба заставили его совсем забросить учебу.
Артур был отчислен и вернулся в Калугу, где над ним сгустились черные тучи, на которых мрачно горели роковые буквы ⌠СА■. Не ожидая от армии ничего мало-мальски приемлемого для себя, Артур деятельно принялся морить себя голодом, надеясь откосить на дистрофию. И когда несколько повесток были направлены дрожащей рукой в мусорное ведро, домой к Артуру явился суровый военкоматский майор. Недоедающий Артур, в скорбных традициях жестоких детских анекдотов про горемык-дистрофиков, укрылся в складках занавески.
Через месяц после посещения пригрозившего тюрьмой майора, Артур нашел себя готовым для белого билета и сдался военным властям. Медицинская комиссия вынесла вердикт -оказалось, что истощавший Артур до вожделенной дистрофии не дотянул двух килограмм и был признан годным к нестроевой службе, то есть к стройбату; куда и был этапирован выполнять воинский долг, поспешно избавленным от курчавой шевелюры.
Больше о его судьбе мне ничего неизвестно, но думаю, что любой читатель, немного знакомый с реалиями современного стройбата (пусть даже по художественной литературе и телепублицистике) легко может ее представить в течении двух последующих лет. ...Араб начал спиваться и был отозван богатыми родителями на мусульманскую родину. Коля стал преуспевающим бизнесменом. Серега учится в духовной семинарии, а я живу в городе С. на улице Вознесенской, в окрестностях которой моя супруга наблюдала негра, закрывающего ставни.
Жаль, все-таки, что я не художник.
 

АЛЕКСЕЙ КОЛОБРОДОВ
Рассказы об армии

Первые звуки и запахи весны тревожно-радостны. Улицы попирают законы евклидовой геометрии потоками грязной воды, туберкулезным отражением серого неба, струящимся блеском витрин. Встречные девушки воплощают адюльтер и жуют шоколад. У ларьков ходят люди с бессмысленными улыбками, сжимающие в неловких руках бутылки. Третьеклассники в вылезших из штанов рубашках звонко играют в догонялки, оглушительно и неумело ругаясь. Из раскрытых форточек каторжанские песни поет Шуфутинский под крики жен, соседок и зашедших родственниц.
Настроение приподнятое и глупое. Хочется скакать по лужам, вспоминать мимолетный роман с продавщицей молочного магазина Светкой, веселой белобрысой девкой. Познакомились на дне рождения у кого-то, кажется Доцента, пели песни, гуляли потом по мертвому зимнему парку, целовались... Хочется быть лучисто-добрым, нежно ненавидеть обрыдлые эти сыро-серые пейзажи, и писать записки с ошибками... Хочется амбразурного героизма, на зверей охотиться, наконец, с блестящим ружьем, умно носимым на кончике плеча... Нужна почему-то щемящая нелепая тоска по давнишним полузнакомым улицам, пустым полынным степям с разбросанными железными мослами тракторов, следов испоганенных кладбищ колхозных времен, невеселым, исхарканным семечками подъездом в грязных следах юной романтики...
Рабочий класс неторопливо змеится из проходных завода, задумчиво толпиться у ларьков, сворачивает к гаражам. Рассаживается на пустые ящики из-под молочных изделий, самый молодой лезет в погреб за яблоками и солеными огурцами, пачкает фуфайку. Народ постарше распечатывает напитки, степенно материт мастера Татьяну, незамужнюю очкастую бабу. Кто-то говорит: ⌠А моя вчера...■, обсуждается перспектива получки.
В гараже у Славяна тоже собралась компания. Двери приоткрыты и неспешно фильтруют весну. Все свои. На диване, накрытом мешковиной, сидят Серега Гвоздь, Леха и Юрий. Напротив них, на ящиках, сам хозяин гаража Славян, седой крепкий мужик, искусный сварщик, охотник и рыболов, а с ним рядом общий приятель, пожилой человек Толян. В середине на пустой бочке из-под химикатов, в которых башковитые хозяйки готовят соленья, стоит литровая бутылка водки под интригующим названием ⌠Закуска■, означенном готическими латинскими буквами. Вокруг него разного калибра стаканы, раздерганная пачка ⌠Примы■ и нехитрая закуска, состоящая из покусанной булки и трех помидор. Друзья угощаются водкой и ведут неторопливый разговор.
Славян снова гостеприимно наклоняет бутылку, разливает жидкость, и со словами ⌠ну, давайте■, выпивает. Водка бьется обо что-то у него внутри, он атакующе морщится, машет рукой, полураскрыв рот хватает воздух и выдыхает такое звонкое, а сейчас хриплое, будто отсыревшее междометие ⌠бля■. Толян со снайперской аккуратностью переливает водку в себя, умильно сопит, прислушиваясь к протекающим в субтильном организме процессам, после чего изумленно уставясь на выдающейся длины деревянную полку вдоль стенки - место хранения грандиозной коллекции пустых импортных бутылок (вскользь замечу, что отечественная стеклотара такой чести не удостаивается, а скромно пребывает в многочисленных мешках у порога) и приклеенного над полкой певца В. Цоя, задумчиво проводит пальцем от кадыка до пуговицы на телогрейке посреди живота, значительно произносит: ⌠ух, провалилась■. Гвоздь с Алексеем выпивают быстро, не морщась, передавая друг другу плаксивый, скукоженный помидор. Юрий же застывает со стаканом в руке. Алексей достает сигарету и интересуется: - Юрок, а ты знаешь за что Кутузову глаз выбили? - За что? - пугается Юрий. В истории он слаб. - За задержку тары, - объясняет Леха. Все смеются. - И водка есть ⌠Кутузов■ - переждав смех, добавляет Толян мы с Марусей позавчера, что ль, брали. Выпили. Ничего она так.
Юрий под эту подбадривающую информацию наконец прибор опустошает, закуривает и возобновляет прерванный разговор о диковинах армейской жизни. - А вот у нас в армии, - начинает он, ностальгически затягиваясь - все лето баба в караулке жила и хер начкар знал. Ну, знаете же, старые деревянные караулки - там закутков всяких, нычек, как говна - для воды, дров там, прочей херни. Ну и жила она, в общем. Тварь была конченная. Деды и черпаки ее драли, а бесы воду канистрами со свинарника таскали - подмывать. Ну и до того припухли, что в книге сдачи караула после столов, стульев, стаканов стали писать: баба - 1, цифрой и потом прописью в скобках - одна. Ну, начкару читать - вилы, он и подписывает не глядя. Чумились во всю. А какие офицеры, свои мужики, с дедами заквасят, так те им - так и так, мол, есть тут у нас кобыла одна, подмахивает люто, особенно, если с шарами вдуть. Hу, шакалы на это дело подписывались и тоже ее трахали. А тут летеху в одного в караул ставят, как фамилия-то его, забыл... А он из училища только, слон еще. Прочитал это дело, хипеживать начал: где, кричит, баба, какая? Стал шмонать. Hашел, конечно. Выкинули ее...
Гвоздь пренебрежительно ухмыляется и предлагает свою историю: - Да-а, в караулке. У нас одна прям в казарме жила, в каптерке. Душара один к ней был приставлен, жратву ей в котелке таскал - пена, короче. А спалились на Новый год. К двенадцати часам налупились уже в соплю, все по барабану стало, и на тумбочку ее поставили. Раздели догола, с дневального ремень со штык-ножом, пилотку, повязку красную сняли - и ей. Стоит она пьяная - дойки висят, махор под ремнем торчит - уссаться, короче, можно. Hу, ей и говорят - зайдет , мол, офицер - кричи ⌠смирно■. А в Новый год, сами знаете, должен командир полка ходить и поздравлять. Но наш козел никогда не ходил, бухал дома. А тут говна у него загорелись, он и приперся. Он в дверь, а баба: ⌠Смирно!■... Ох и пена была...
Раздается понимающий смех. Друзья снова выпивают, пренебрегая закуской. - А мы, помню, в армии, - вступает в разговор обильно покрасневший Славян, - брагу в огнетушителях ставили. Милое, я вам скажу, дело. Повесил огнетушитель на солнышко, три дня прошло - и пей - не хочу. А к бабам ходили - ни одной так в деревне не оставили, так, была там, правда, одна шкура, страшная, сука, как наша кладовщица Нинка Культяпая, и с мандовошками - ну, на нее ни у кого не стоял. А дружан у меня был - Костя-грек, вот такой пацан, так тот и соседнюю деревню перепорол. Раз комиссия к нам в часть приехала, строят нас через каждые два часа, шухер кругом, а Костя сапоги напидорасил и мне: пойдем, Славян, к бабам. Я говорю, ты что, Костя, влетим , с кичи не вылезем, а он, не ссы, Славян, в туман, намокнешь. И пошел. А тут опять построение. Грека нет. Ко мне его взводный, Вилян, молдован, бежит. Рожа белая, губы трясутся, не хило, думаю, тебе жопу намылили. Шепчет мне: знаешь где баба его живет? Знаю, говорю. Он мне: бегом в машину, дорогу показывать будешь. Ну я его в кузов загнал, сел в кабину с водилой. Темно уже было, когда к дому подруги грековой, Машки, подъехали. Вилян мне, иди , мол, зови его. Я говорю, меня он, товарищ прапорщик, и слушать не будет - вы командир , вы и зовите. И сидим с водилой, со смеху давимся. А Вилян подошел к дому, лыбится, сука, нежно, как будто его на построении нет, а не Грека и зовет тихонечко: Костя, Костя... Я из кабины высунулся, кричу, да вы громче, товарищ прапорщик, ведь не слышат, они ж там... Водила аж захрюкал. Вилян чуть погромче, но ласково так опять: Костя...Костя... Боялся он, конечно, Грека. Тот раз начальника столовой, прапорщика Гриднева, жопой в кипяток посадил, потом расскажу, лихой был пацан, что и говорить. Ну тут я не выдержал, как заору: Грек, хватит там наворачивать, война началась. Выходит Грек, штаны застегивает, злой, и на Виляна: ты че, мудак, разорался. Вилян ему: так построение ж, Костя, комиссия... А Грек: без тебя, козла, знаю, орать-то ..ли... А на обратной дороге я и говорю для смеху: не стыдно тебе, сам взводный с мыльной сракой тебя от бляди достает. А Греку не смешно, хотя губа была ему и по хрену, он и отвечает: пусть бегает, ему полезно, гондону штопанному...
После такой истории не выпить грех. Все это с удовольствием делают, и опьяневший Толян, свирепо хлопая себя по ляжкам, пытается петь одному ему известные песни. Слышатся его слова: папка едет в Ленинград, мамкин фраер будет рад...
Никто не обращает на него внимания.
Рассказывает Алексей: - А я вспомнил, как у нас один молодой повесился. Чморили его жестоко, а тут еще подруга письмо прислала: замуж, мол, выхожу... все как обычно. А я как раз дежурным по роте стоял. Время до обеда, все в парке, тишина. Я покемарил, иду мимо дневального в сортир: как, спрашиваю. Да все вроде нормально, отвечает. Захожу в сортир, а он на трубе висит, рожа уже посинела, язык вылез, изо рта пена... Я тут соображать перестал, отключился, и к нему. Откуда у меня такая сила взялась, до сих пор не знаю. Сдернул я этот ремень брючной, на котором он вешался, не развязывая, за секунду, наверное. Удавку ослабил, давай его по груди стучать, по роже. Вижу, начинает дышать... Я выскочил, дневальному показываю рукой, сказать ничего не могу, трясет меня... и тут так худо стало, я бегом к умывальнику. И как начало меня выворачивать. Минут десять блевал, все вышло, до слюней... До сих пор как вспомню так хреново становится...
Наступает молчание. Алексей морщится, нервно закуривает. Славян возмущается: -Тьфу... да что б из-за куска обсосанной панды... Он разливает остатки водки, терпеливо и старательно выжимая последние капли. Все выпивают. - Ну что, - обреченно говорит Гвоздь, - надо еще за литром идти.
Все лезут в карманы. Нужная сумма быстро набирается, и без лишних слов Гвоздь с Алексеем запахивают куртки. Они выходят в сгущающуюся тревогу будничного весеннего мятежа, в начало подслеповатой электрической жизни фонарей и окошек, и краем уха слышат, как Юрий говорит: -А вот у нас в армии ...

О дружбе


Нет на нашей планете более великой и отличной вещи, чем дружба, за это вышесказанное я могу уверенно поручиться. Многие, конечно, говорят, что любовь главнее и лучше, что она, мол, самое бесконечное в мире чувство и важней еще ничего не придумали. Однако, если вот с точки зрения посмотреть - ну что в ней такого уж, в этой любви? Ну любовь, - поцелуи, ласковые речи, ну удовольствие от секса с красивой женской душой, ну, допустим, луч света в темном царстве окружающих событий... А вот если с другой, интимной стороны взглянуть? Ничего от нее полезного не бывает - и самоубийств сколько, и разводов, и детишки по улицам бегают без опеки и необходимого ухода, попадая затем в колонию. А то еще и триппер можно заполучить и лечиться потом долгий месяц, проклиная ругательствами эту дурацкую похоть любви. В общем, как кто-то сказал - это шаг вперед, и два назад. Дружба же - дело совсем-совсем другое, с атмосферой и последствиями, которые действительно великолепны, безо всяких оборотных сторон. Ведь недаром поэт Леонид Окуджава сказал гениальные слова :■Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть по одиночке■. Я эту глубокую мысль постоянно про себя повторяю. Дружба - она ведь делает людей добрее и более хорошими, чем они есть. Другу всегда можно открыть все свои тяготы и беспокойства: и супружескую ссору, и что обсчитали продавцы в рядах, и про лишение тринадцатой. Выслушает друг твои неприятности, откроет холодильник, достанет бутылку запотевшей ⌠Столичной■ и кислую капусту, возьмет с полки блестящие стопки, крепко хлопнет по плечу, разольет и глядя тебе в глаза умудренным взглядом, скажет то самое, во что ждешь и веришь: ⌠Да ладно, Алексей, хрен с ним, не бери в голову. Все перемелется, мука будет. Подумаешь, наплевать. Ну с кем не бывает. А кому легко? Жизнь прожить - не поле перейти. Отольются им наши слезы. Бог не фраер, он все видит. Выпей вон. Давай, поехали■. И сразу отступает куда-то в потустороннее существование весь абсурд и остается только родное лицо друга, бутылка водки, и тарелка со вкусной капустой. Вот что такое настоящая дружба! А вот жена у меня этого не понимает, ей все любовь подавай, а друзья, говорит, у тебя сплошные пьяницы и только тратят жизненный ресурс, с ними по трезвому, дескать, и поговорить не о чем. Ошибаешься, смело я тут возражаю жене, просто все великие люди и у нас и на Западе предпочитали по-дружески встретится за угощениями, и обменяться мнениями о разных извечных ценностях. Часто я с женой устраиваю споры. Недавно вот решил я отпустить бороду, потому что прочитал великую книжку писателя Довлатова, и сразу захотел походить на этого мужественного современного человека. Жена из-за этого устроила мне обструкцию со скандалом, кричала чтобы я сбрил этот, как она в сердцах высказалась, позор, даже пыталась зачем-то рыдать. Я мрачно обиделся и нашел друзей. Мы быстро пришли в рюмочную ⌠Экспресс■, я купил по сто граммов водки и рассказал друзьям про свое несчастье. Друзья мгновенно меня поняли. ⌠Да что ты слушаешь эту дуру!■ - сказали они. ⌠Не нравится - пусть не нюхает. Бороду, видите ли, нельзя самостоятельной личности отпустить■. А мой лучший друг Петрович такую конструктивную мысль придумал: ⌠Бабы, говорит, - это загадка природы. Послушай этих ничтожных малограмотных баб - и сделай все по-своему.■ Вот какие у меня деловые друзья, обладатели эрудиции и суровой оценки происходящего. Превосходно мы тогда побеседовали. Пять баров обошли, рассуждая о чистоте и бескорыстности дружбы. Даже не жалко, что я все наличные истратил. Горько лишь, что бороду я под спудом давления жены все же сбрил. Но друзья и здесь меня успокоили - да шут с ней, сказали, с бородой, главное, чтобы жизнь текла нормально, как полноводная река Нил.
Да, очень доволен я фактом, что не обижал меня Бог друзьями. И в средней школе со мной рядом находились замечательные люди, и в армии. Правда, как пришел законный дембель, раскидала нас жизнь по разным местам, в объятия любимых близких, и переписываться быстро со мной перестали, потому что вокруг стали заедать будни. Но я могу дать гарантию, что дружба наша осталась. А уж на работе мне с друзьями везло всегда. Вот, например, пожилой Толян, весь как бы сотканный из жизненного опыта, или седой от проведенной в тюрьме юности, Славян. Сколько бесед мы провели на работе и в гараже у Славяна, наслаждаясь водкой и нехитрой, но от всей души, закуской. Толян рассказывал про сложные отношения с женой Марусей, про несправедливость начальства. А Славян говорил о нелегких годах пребывания в тюрьме, иногда плакал. У меня даже сердце щемило от его напрошенных слез и жалости к этому повидавшему, несломленному обстоятельствами человеку. Я их успокаивал и приводил в доказательство логические слова. Потом мы с душевным единством пели замечательные песни, и обнявшись в знак дружбы шуровали приобретать еще винца или водки для наших дружественных посиделок. Эх, елки зеленые, какой был отрезок жизненного пути! И совсем не жалко, что начальство, застав нас в бендежке отдыхающими и выпившими водки, уволило с работы без средств существования. Грустно только, что видеться реже стали, общаться... А деньги и не жаль, в них что ли, счастье? Но кто думает, что дружба - вещь легкая и абсолютно приятная, тот существенно не прав. Вот меня, скажем, почему так любят верные друзья? А потому, что я всегда, всегда выполнял свой дружеский долг, стараясь всячески развлечь нашу прозу жизни. Помню, в армии попросят старшие по сроку службы товарищи, или из моего призыва друзья - помочь им койку заправить, обмундирование выстирать, машину помыть или просто сплясать зажигательный танец современного ритма в свободную минуту. Ну разве я откажусь? Мне может сначала вовсе и неохота, но скажут доверительные слова ⌠не в службу, а в дружбу■, и я уже готов оказать помощь и совершить услугу. А тех людей, которые ментальные, и не хотят делать друзьям добро, никто не любит, не удостаивают их вниманием и свободным временем, и друзей у них примитивно мало, а перспектива жизненной дороги скупая.
А однажды я шел улицей, смотря за зимней природой, а на встречу - Толян и Славян. У отважного Славяна лицо и седина в крови, а в Толяновой руке свисает клок волос большой длины. Они рассказали мне горькую истину, о том как Толян, выпив, по нелепости фортуны немного обосрался на работе, и из-за этого Маруся хочет изгнать его издома, поскольку он из сдержанной брезгливости выбросил испорченные трусы, а Маруся подозрительно решила, что он блядовал. Ведь ни в чем не был виноват болезненный Толян, с каждым может быть досадная специфика. А Славян провожал друга домой. чтобы у него побыть и нравственно поддержать. Но Маруся выкинула у них бутылку водки в окно, и Славян, подчиняясь инерции, выпал вслед за ней с четвертого этажа, пытаясь достать. Потом случилось что об бордюр разбилась бутылка водки и Славяново лицо. За это Толян ударил Марусю поддыхло и вырвал волосы из ее невежественной головы, а теперь они идут в гараж к Славяну жить. Я расплакался от искренности к моим друзьям и преложил им на деньги, которые мне поручила жена на приобретение картошки и мяса, купить немного водки, чтобы смягчить их удары судьбы и физические и задушевные муки, беседуя остаток вечера о нашей святой дружбе. ⌠Спасибо тебе, Алексей■, - компетентно сказали они мне с высот жизненного опыта. Ты настоящий друг. Вот как я проявил дружбу! Недаром говорят в народных пословицах: ⌠сам погибай, а товарища выручай■.
А недавно было у меня день рождения. Поздравляли меня все главные друзья - благородный Петрович, умный астролог Павлик Федосеев, шофер Серега и бизнесмен Вова Симбирцев. Они подарили мне отличные книжки, а я их гостил водкой и закуской. Мы высказывали мысли о дружбе, о тайном мире буддизма, о некультурности наших жен. Потом я двинулся на улицу еще за водкой (друзья попросили) и меня заключили в вытрезвитель. Там меня физически била милиция и выкинула с болезненными пинками. Я с большим трудом это пережил. Домой я не пошел, подумав, что друзья, видимо ушли, а жена приехала от мамы и будет ругаться и реветь. Поэтому я по коммерческим ценам купил бутылку водки на деньги, в милиции спрятанные в трусы, и пошел к Петровичу. Дверь мне открыл сосед и сказал, что Петрович с женой ушел встречать приехавшего из тюрьмы. Сначала сосед говорил взыскательно, но потом узнал, что я друг Петровича и у меня есть скромное количество водки. Тогда он бескорыстно пригласил меня в гости. Мы тут же подружились. Соседа звали Юра. Он оказался талантливым человеком с бородой. Юра рассказал, что сочиняет песни на гитаре и пишет классную литературу. Я обрадовался и по секрету сказал, что тоже пробую писать поэзию и рассказы про жизнь, про Толяна и Славяна - ведь кругом все так закономерно только и просится на бумагу. Юра предложил взять еще немного водки. Я почувствовал восторг, и сказал что у меня есть деньги, но ими надо заплатить за свет. Юра творчески ответил, что свет подождет, дружба важнее, и мы с моим новым другом сосчитали деньги и как на крыльях отправились в ларек.
Правда, после этого случая моя жена крайне разрыдалась и сказала, что это все криминально и она подаст на развод. Затем она изгнала меня с занимаемого жилища. Но я даже не огорчился, а прямо торжествовал, потому что ничего теперь мне не помешает проводить жизненный путь совместно с друзьями. Только вот моих близких друзей я уже три дня никак не могу отыскать, от этого и живу пока на вокзале, а днем хожу по городу. Один раз я даже видел, что Петрович заметил из окошка, что я звоню, но почему-то не открыл дверь. Видимо, у него были чрезвычайные дела, а, может, он заболел вирусом гриппа и побоялся меня заразить. Но ничего, выздоровеет -поможет. И остальные друзья обязательно выручат меня из неожиданной беды. Ведь у нас настоящая, глобальная дружба, не то что какая-то дурацкая и сладострастная любовь.

Жизнь с ненцем

И так бы протекал мой жизненный путь спокойно и неизменно, не заведись однажды у меня в шкапу ненец. Открываю дверцу шкапа - сидит. Ты кто, спрашиваю. Ненец, говорит. А я один, баба на работу ушла, она у меня завскладихой, пацан в школу. И делать чего не знаю. Хотел соседа позвать, Михал Абрамыча, он в институтах доцентом служит, все знает и на опохмелку всегда дает, хороший мужик, но его дома не было. А баба его, кобыла толстая, как в окно приметила, что я к ним иду, и рожа у меня со страху синяя, ножищами затопала, что твоя электрокара, и в комнате укрылась. Плюнул я, обозвал ее толстожопой жидовкой, да что толку...
А день начинался весело и трудоспособно. Но как на грех, вышел я спросонья, да помойное ведро и разлей. У нас помойное ведро в колидоре, значит, по ночам стоит, баба ставит, чтоб ей ночью по нужде ходить, а то уборная на улице и там свету нет. Я уж пять лет тот свет не проведу, баба совсем заела. Один раз и кабель нашел, и лампочки с работы вынес, вахтеру Андрей Иванычу пришлось поставить, и Толяна беззубого, электрика позвал. Толян весь день кабель тянул, а я, значит, за литрой сходил, баба картошки отварила, огурцов из погреба достала. Толян сказал: ⌠Завтра, Николай, доделаем, там осталось с хренову душу.■ Ну, завтра так завтра, не горит. Сели мы с Толяном, один пузырек съели, второй... хорошо! Смотрю, Толян уже готовый. Проводил я его до дому. Баба мне: зря ты ему наливал, зря. Зря, говорю, Клава, у хрена ноздря, а за труд платить надо, это еще Ленин сказал. И ведь накаркала, скотина пегая, загудел Толян. Неделю гудит, две гудит, а я жду. Не горит. Но баба Толянова ждать не стала, в ЛТП его, бедолагу, сдала, сука. Там он и помер, язва у него, оказывается, была, и не пил он до этого лет пять. Так и остался я без свету.
Ну и разлил я это ведро помойное. Вонища пошла, баба в крик. Не к добру, думаю, это. Так и оказалось. Ненец этот шальной в шкап приблудился. Весь сидит в оленьих шкурах, на голове башлык, глаза, что у того Кимирсена, какой недавно в Корее помер, а в руке ружье. Собак только нету, вот номер-то. Как в цирке. Я, когда пацан у меня малой был, два раза с ним в цирк ходил, костюм у брата Пашки брал. Ох и любил я это дело. Особенно слона, клоунов и фокусы. А баба у меня цирк не любит, любит кино, все больше индийское, ну и наше, какое жалостное и про любовь. Ни одно в клубе не пропускает, деньги только, зараза, тратит. Вот я и думаю, может, ненца этого в цирк сдать, дадут ли за него если копейку какую? Да на хер он там кому нужен - фокусов показывать не умеет, на слоне ездить тоже. Вон их полный север, и никого еще в цирк не взяли. Да я и сам бы на них не пошел смотреть, говна-то.
А чего, думаю потом, пусть живет, места в шкапу много. Кормить вот чем его, заразу, только. Дал ему картошки, хлеба с икрой кабачковой, помидор, что баба закатывала - не ист. Пошел я в гараж к Славяну, а там уже все наши ребята сидят, ⌠Столичную■, яблоками закусывают. И Михалыч там, и Витек маленький, и Серега Гвоздь с Лехой, у которого мать начальница и получку начисляет. И Юрок, он недавно с зоны откинулся, и Толян с бабой своей, Марусей, и Колек Изба. Весело пацанам. Рассказал я им, когда поддали, про ненца, и что не ист падла ничего. Иди, говорят ребята, Николай, за бутылочкой, тут подумать надо. Я флакон принес, а тут как раз зашел сосед Славянов по гаражу, Пал Сергеич, врач, что у гулящих баб трипак лечит. Он с рыбалки приехал, рыбы много привез и спирту поставил. Говорит мне, рыбы попробуй ему дать, возьми вон у меня, для ненца не жалко.
Принес я рыбу, положил перед ненцем, жарить не стал, видел в телевизоре, как Сенкевич рассказывал, что они ее сырой жрут, аж за ушами трещит. Смотрю, опять не ист. Стесняется, думаю. Ну я к окну отвернулся, будто мне интересно, как там пащенку Михал Абрамыча, Борьке очкастому, пацаны харю бьют. А сам краем-то глаза кошу и вижу: ист, шельма! Ист, и чешую не сплевывает. А, думаю, большому-то куску и рот радуется. И стал жить у нас ненец. Баба к нему тоже привыкла, сама рыбу у себя на складе ворует и его кормит. Пацан с ним в войну играет. Говорить ненец начал, стесняться бросил. Раз даже половик вытряс и на стену часы повесил, я про них год забывал. Раз прихожу из Славянова гаража клюкнутый, а полы помыты, половики чистые, ненец, баба и пацан чай с клубничным вареньем пьют, и ненец им книжку читает ⌠Преступление и наказание■. Эх, говорю, как же вы великолепно сидите, душа радуется, прям как трое шерстяных: манда, носок и варежка. Баба орет: иди, рожа пьяная, отсюда, видеть тебя не могу. Читай, ненец, дальше, уж больно интересно.
На охоту стал ненец ходить. То куропатку пристрелит, то утку, а раз кабана припер. А то собак на улице стал ловить, обдирать и жарить, да так вкусно, что за уши не оторвешь и по ста граммам соскучишься. Я-то сначала брезговал, у мужиков в гараже спрашивал. Юрок говорит: не бзди, Николай, мы в зоне на одних собаках жили. А врач Пал Сергеич сказал, что собачье мясо от туберкулеза хорошо. А Леха и вовсе успокоил, знаешь, говорит, моего дядь Сеню, что шесть сроков отмотал. Так он собаками этими да бухлом тубик вылечил и сейчас здоров, как начальник спортлагеря. Тут Толян с Марусей пришли, самогону принесли банку трехлитровую, так что я совсем успокоился и брезговать перестал.
А раз с работы прихожу, сидят ненец с пацаном и примеры по математике решают. Да так ловко это у них выходит! Ну, думаю, теперь-то пацан на второй год, как прошлый раз, не останется. В школу стал ненец пацана провожать и встречать, завтраки ему готовить и бесплатные обеды выбил. С учета в детской комнате милиции его снял. Стирать стал, шить и трусы единственные мне на мотне заштопал. Свет в уборную провел, в тот день мы в гараже как раз Толяна беззубого, электрика, поминали.
А тут пошел я получку забирать, а Тонька, кассирша лупоглазая, говорит: получили твою получку, ненец какой-то, вот и расписался крестиком. Ну я и перестал на работу ходить, раз ненец получку получает. А с другой стороны, я так думаю, молодец он, я бы все равно пропил, а так он бабе на именины цветов принес.
А месяц назад прихожу я из Славянова гаража уже ночью, день мелиоратора отмечали, поддатый, конечно, и захотел чего-то бабу по тыкве стукнуть. Гляжу, а ненец-то рядом с ней спит. Вот радости-то, думаю. Не будет теперь баба по ночам приставать, любви требовать, а то совсем достала, задрыга. А ребята мне и говорят: а че те вообще дома делать? Бабу ты свою не видел жопастую или ненца косоглазого? А Славян выпил еще семьдесят грамм, добрый стал и говорит: живи, Николай, в гараже. Диван вон хоть и драный, а мягкий, холодно будет, фуфайками укроешься, брага во фляге, яблоки в погребе. Не жизнь, а курорт Пицунда!
А семью свою я часто навещаю. То с ненцем за жизнь поговорю, то с бабой поругаюсь, то у пацана дневник проверю. Но больше всего люблю я теперь в шкапу сидеть.
Вот жизнь-то пошла! Эх!